В начале 20-го века село Лентьево являлось крупным населенным пунктом Устюженского уезда. Окружающие его деревни и поселки были значительно мельче. Две сельские улицы тянулись вдоль реки Молога, начинаясь с усадьбы бывшего помещика Медведева, сбежавшего после революции за границу. Усадьба представляла собой большой добротно построенный дом, стоявший на берегу реки и окруженный старыми липами, кустами сирени и жасмина. При цветении от лип исходил дурманящий запах, который распространялся не меньше, чем за версту. После революции барскую усадьбу отдали под сельсовет, в свободных помещениях разместили библиотеку (избу-читальню) и клуб.
Приезжая на лето в деревню, мы бегали в Лентьевский клуб смотреть кино. Передвижка бывала в две недели один раз. Картины показывали немые и с титрами. Когда мне было 6-7 лет, и я не умел читать, я с любопытством следил за происходящим на экране.
На другом конце села высилась белая колокольня церкви и зеленая крыша поповского дома. Церковь была обнесена деревянным забором на каменном фундаменте. Внутри ограды располагалось кладбище, где покоились мой дед Ефим Амбросимович и бабка Анна Кирилловна, могилы которых располагались недалеко от церкви. Сам я в церкви был один или два раза. Хорошо помню, когда бабка Анна, меня, шестилетнего пацана, отвела на причастие. Весь этот торжественный обряд богослужения в полумраке, с горящими свечами произвел на меня большое впечатление. Я до сих пор помню, как поп в золоченой рясе сунул мне в нос крест для целования, а потом маленькую ложечку красного вина в рот. Позади попа двигался дьяк с подносом, на котором лежали просвирки – мятные лепешки, которые он для закуси раздавал. Позже я узнал, что пил «кровь господню», а закусывал «телом господним», но то и другое мне понравилось.
Церковь находилась на высоком обрывистом песчаном берегу реки, вдоль которой тянулись плоты из бревен на 25-30метров. Они предназначались для строительства барж, которые строились на верфи. В хорошую летнюю погоду ребятня здесь купалась, ныряла с плотов, устраивала соревнования, кто быстрее проплывет под плотом или дольше задержит дыхание. Здесь же валялись на песке и загорали. В селе не было колхоза. Каждый селянин имел свой приусадебный участок, работали местные жители в основном на верфи.
Эвакуация в Лентьево.

По прибытии в село Лентьево, я должен был встать на учет в военкомате, чтобы в дальнейшем устроиться на работу и получить продовольственные карточки. Мой двоюродный брат Виктор, который раньше меня был эвакуирован в село, уже работал учеником слесаря у нашего родственника Алексея Ивановича Щеникова. Мне тоже надо было как-то определяться. Военкомат находился в 20 км от села в городе Устюжна. На попутной машине до города со мной ехал мой будущий военрук допризывной подготовки. Это был молодой мужчина лет 26-27, бывший сержант, или как называли в то время, командир отделения. С ним я добрался до места.
Электрики на верфи были не нужны, а другой специальности я не имел. В конце концов, я устроился плотогоном. Из бревен, которые подвозили к реке, наша бригада из четырех человек вязала плоты. Работа для меня, юнца, была физически тяжелой. Все время надо было находиться в болотных сапогах в воде. Но, проработав с месяц, я кое-чему научился. Я уже знал, как ловчее подцепить багром бревно, и подогнать к нему следующее, чтобы составить плот. Научился ловко перепрыгивать в воде, опираясь на багор, с одного бревна на другое, чтобы бревно не успело под тяжестью тела притонуть. Все это было не так просто сделать, учитывая, что бревна мокрые и скользкие, крутятся под ногами и пытаются выскользнуть из-под них.
За этот труд за день давали, чуть ли не целую буханку хлеба, не считая других продуктов. Даже сыр получали, но не свежий, с «хорошим» запашком. Как никак, а это было подспорьем в семье. Мать и брат получали иждивенческие карточки, а эта норма продуктовая была в два раза ниже, чем у меня. В других бригадах работали в основном женщины, только в нашей бригаде были мужчины, освобожденные от армии по каким-либо причинам.
Я не долго работал на этой «мокрой» должности. Однажды я поскользнулся с почти связанного плота, который входил в связку других четырех плотов, и оказался в воде. Несвязанные бревна сомкнулись над моей головой. Пока я барахтался в воде, пытаясь вынырнуть, наглотался прилично воды. Вынырнув и ухватившись за первое попавшееся очень скользкое бревно, которое пыталось вырваться из моих рук, я вцепился в него мертвой хваткой. Но тут два багра впились в «мое» бревно, и товарищи стали меня выволакивать вместе с бревном к берегу. Майская вода в реке была очень холодной, и на другой день у меня поднялась температура. После болезни я на работу не вышел.
Через неделю я устроился учеником в ФЗО (фабрично-заводское обучение) при верфи, где готовили плотников-судостроителей. Теперь я получал трехразовое питание. Получил и обмундирование: гимнастерку, брюки, ботинки и фуражку, над козырьком которой блестел значок с металлической бляхой, на которой было выбито «РУ».

В нашей группе было 12 человек, на каждого была выделена койка в общежитии на верфи, но мои сокурсники жили в соседних деревнях и по окончании рабочего дня уходили домой. Я ночевал или в общежитии, или у бабки Анны, а в субботу, получив сухой паек, отправлялся к матери и брату в Матвеево.
Теории в обучении было так мало, что можно сказать, совсем не было. Одна практика, которую вел наш мастер Апполинарий, а мы называли его Апполоном. Внешне он был далек от греческого бога красоты. Это был старик небольшого роста, худощавый, с бородкой клинышком. Весь он был какой-то дерганый, наверное, от житейских забот. Наш мастер внешне был копией деда Пешкова, великого писателя Максима Горького из фильма «Детство». Дед Максима Горького был верующим и не курил, а наш «Апполон» был матерщинником, причем виртуозным, и очень много курил. У него изо рта всегда торчала цигарка, даже если она не дымила. Такое создавалось впечатление, что она прилипла к его губам с самого его рождения. Даже при объяснении своего плотницкого мастерства, он не выпускал ее изо рта.
Мастером он был «классным»! Про таких говорят, что талант у него от бога. Отесывал он бревно так, что брус был идеальным, и не требовал дальнейшей обработки. Учил он нас всему, что надо было знать плотнику. Он учил подбирать древесину для той или иной заготовки, учил, как вытесать из целого бревна брус и скрепить его с другим брусом в замок. Учил, как заточить железку рубанка, стамеску, долото, правильно заточить топор – главный инструмент плотника.
Он часто повторял нам:
- Плотницкое дело – первейшее дело. На нем выстроена вся Россия.
Проверяя наши умения ухаживать за инструментами, он протягивал карандаш и говорил:
- Ну-ка, сынок, заточи!
Карандаш надо было точить только своим топором, и не дай бог, сломать грифель при заточке. Если грифель ломался, мастер ставил в свою замусоленную тетрадку двойку, приговаривая:
- Экий ты мазила! Простой вещи тебе нельзя доверить. И отправлял незадачливого ученика на точило править топор.
А по субботам мы занимались военной подготовкой и были очень довольны этим, так как освобождались от работы на весь день.
В программу по НВП входила строевая подготовка, огневая подготовка и тактика, а также знание Устава Вооруженных сил и присяги. Наш военрук очень любил проводить с нами строевую подготовку, чего нельзя было сказать о нас. При этом он командовал: «Ать-два! Ать-два», за что мы его так и прозвали. Для рукопашного боя «Коли слева, коли справа» мы понаделали деревянные винтовки. Каждый старался сделать лучше, чем у других. Для метания сделали гранаты, набив на них кусок трубы, чтобы по весу она совпадала с боевой.
По огневой подготовке у нас была одна винтовка Мосина образца 1998-34 гг., одна учебная граната и две саперных лопаты. Наш «Ать-два» одной рукой мог ловко разобрать и собрать винтовку. И также ловко одной рукой скручивал «козью ножку» и прикуривал. Дым от его самосада был своего рода газовой атакой, которую мы с трудом переносили, но разбежаться по причине военной дисциплины не могли. Мозги наши переставали соображать, в голове крутилась одна мысль: О, Боже! Спаси и помилуй! Несмотря на это, мы его уважали.
Отрабатывали мы строевую подготовку, шагая по единственной улице на верфи, горлопаня песню под команду «Ать-два!». Военрук шел рядом с нами с гордо поднятой головой и в такт помахивал своей единственной рукой. Особенно он любил старую строевую солдатскую песню: Соловей, соловей, пташечка…. Ставя ногу на всю ступню и поднимая пыль, словно шло стадо бизонов, а не 18-19 человек молодых людей, мы орали, вернее даже выкрикивали, а не пели песню.
- Соловей, соловей пташечка, жалобно поет,
Раз поет, два поет – горе не беда…
И тут раздавался свист на все лады. Это уже было зрелище. Прохожие останавливались, удивленно смотрели на нас. Нам нравилось это озорство, небольшое развлечение в нашей жизни, и мы свистели изо всех сил.
В начале августа по плану верфь должна была сдать построенную баржу для перевозки раненых. Но план срывался: то не во время поставили лес, то не доставили тех или иных материалов, да и рабочей силы не хватало. Работали в основном мальчишки, да старики. Мы работали ударно, по 10-12 часов в сутки и в конце августа спустили со стапелей. баржу. Как же мы были довольны и горды собой! Как будто со стапелей сошла не баржа, а линкор или крейсер. Но нашу радость омрачил «Апполон», сказав, что нас ждет военрук на строевые занятия. Этого мы не ожидали. Собрав инструмент, мы собирались пойти домой. Но дисциплина есть дисциплина, и, ругаясь, мы поплелись на занятия по НВП.
На площадке уже стоял и помахивал своей планшеткой «Ать-два». Так мы звали своего военрука по допризывной подготовке. На самом деле его звали Василием Кузьмичом. Он был человеком, о которых говорят, что есть в нем солдатская «косточка». В войне с белофиннами в 1940 году он потерял руку и вместо руки у него был протез с кожаной перчаткой. Он всегда был выбрит и подтянут. Синие галифе офицерского покроя и старенькая гимнастерка, перетянутая солдатским ремнем, ладно сидели на нем. На поясе всегда висела командирская планшетка. Создавалось такое впечатление, что он с ней никогда не расставался, даже поговаривали, что он с ней в баню ходил. Правда это или нет, не знаю, не видел. Старенькие сапоги были всегда начищены до блеска.
Нам предстояло заниматься строевой подготовкой, но мы не были на это настроены, и в строю шли вяло и не в ногу. Чтобы подбодрить нас, военрук дал команду «запевать». Мы и не думали запевать.
-Запевай! – дается повторно команда. Но и на вторую и на третью команду никто не откликнулся. После нескольких попыток заставить нас петь, Витька Завитаев из моей бригады, пропел первый куплет матерной частушки. Мы с радостью ее подхватили. Не успела закончиться эта частушка, как ее сменила следующая.
- Шел я лесом, видел беса,
Бес на камушке сидел…
Я ему жопу показал,
Он и с камушка слетел…
Мы никогда не пели с таким упоением и злостью. - Ты хотел песню, так на тебе песню, - злорадно думал каждый из нас. Строй «закусил удила», и частушки звучали одна похабнее другой.
Военрук понял, что «перегнул палку», и дал команду разойтись. Долго еще односельчане припоминали этот случай. И встречая военрука, просили:
-Кузьмич! Пусть бы твои ребята в клубе выступили! Уж больно хорошо они у тебя частушки поют! Василий Кузьмич был человеком умным и незлобивым, отшучивался, и вскоре от него отстали. Да и не до этого было.

Началась битва за Сталинград. Немцы упорно рвались к Волге, там и к Кавказу. На фронте требовалось все больше и больше здоровых людей. Подходила и моя очередь служить. Поговаривали, что нас призовут раньше, как добровольцев-комсомольцев. В конце августа многие из нас получили повестки явиться в военкомат. Иметь при себе кружку, ложку и запас продуктов на 3 дня. При расчете я получил 3-х дневный паек: полторы буханки хлеба, кусок сыра с запахом нестиранных портянок и несколько кусков сахара. Через день нас собрали в клубе и отправили в Устюженский РВК.
Родные нас провожали тихо, с грустью и тоской. Мужчины молча. Женщины, вытирая слезы, давали сыновьям одно на всех наставленье: Ты уж побереги себя. За год с лишним войны все понимали, что голосить и причитать бесполезно. Никто не знал, сколько еще продлится война и сколько отцов, мужей и детей не вернется домой. А не вернутся многие.
Наше семейство стояло отдельной группой: мать, братья, Алексей Иванович (двоюродный брат отца). Все слова были сказаны. На душе было тяжело. Нас построили в колонну по четыре человека, и, загребая ногами дорожную пыль, мы зашагали по дороге. Уже в строю услышал я голос Виктора:
- Санька! Жди! Скоро и я за тобой!
В апреле 1944 года он был убит в бою...

Усталые и голодные мы прибыли в г. Устюжна, провинциальный городишко, мало изменившийся в советское время. Так и казалось, что из здания военкомата выйдет не военный комиссар, а городничий из гоголевского «Ревизора». Именно здесь, в Устюжне, происходило действие, описанное Гоголем.
Сначала нас перевезли в Пестово на ж/д станцию. А по каким дорогам мы шли и ехали 491км до Вологды, в каких населенных пунктах останавливались, я и не помню. Да это и не главное. Где-то нас сажали, а где-то выгружали, а потом опять везли…. Как-то вечером на какой-то небольшой станции нас загрузили в товарные вагоны, на которых белой краской было написано: 40 человек или 10 лошадей.
- Хорошенькое сравнение!- подумал я, залезая по шаткому настилу в вагон. Внутри оказалось довольно-таки сносно. Полы были чисто выметены, по правую и левую стороны размещались двухъярусные нары. Мне досталось место наверху возле окошка-бойницы. Кинув отощавший мешок под голову, я устроился на нарах. Усталость и молодость взяли свое, и я уснул. Проснулся я от холода. Я так крепко спал, что даже не слышал, когда мы тронулись. От движения поезда, как в аэродинамическую трубу, врывался ветер. Усталые ребята, будущие солдаты, крепко спали, похрапывая и бормоча что-то во сне. Я с трудом прикрыл оконную раму. Стало тише и немного теплее. За окном на небе мерцали звезды. Вдоль дороги мелькал темный лес, словно деревья убегали от нас в обратную сторону. Помяв мешок, как будто в руках была подушка, и, уткнув нос в фуфайку, я снова задремал, и не заметил, как заснул. Проснулся я от грохота открывающейся двери вагона. Зычный голос катился вдоль вагонов поезда:
- Приехали! Всем выходить!
Весь вагон как-то сразу ожил, заговорил, зашевелился. Все стали выпрыгивать на улицу. Было раннее утро. После теплого от наших тел вагона, на улице было прохладно. В метрах ста виднелся вокзал с облупленной штукатуркой. Вдоль него шло несколько путей, переплетающихся на стрелках.
Вновь построение. Вновь перекличка. Как, оказалось, мы прибыли на товарную станцию города Вологды. Через час мы шагали в неизвестном для нас направлении, неся свой опустевший багаж за двое с половиной суток. Страшно хотелось есть. Вчера вечером я выменял кусок сахара на сало и съел его с последним куском хлеба.
- Может, где-нибудь между вещами завалялся кусочек хлеба? – думал я, шагая по дороге, вдоль которой стояли деревянные дома. Вскоре мы пришли на площадь, где высилась церковь. К одной из рядом стоящих построек нас и подвели. Это был санпропускник и баня. Пришлось мыться, а вещи сдать на дезинфекцию. Через 20 минут раздалась команда строиться. На ходу, одевая пропахшее аммиачным паром влажное белье, мы кое-как построились, а навстречу нам уже входила следующая группа допризывников. Здесь, «на пересылке», нас впервые накормили горячей кашей, дали хлеб с комбижиром и два кусочка сахара к чаю.
В Вологде мы жили на казарменном положении. По мере формирования команд допризывников отправляли к месту назначения. Наш дальнейший путь лежал через Мурманск, Архангельск, Кемь, на Соловецкие острова, где готовили разных специалистов на корабли Северного Флота. В Мурманске нам должны были выдать флотское обмундирование, а пока наша команда еще не сформировалась, и мы работали на товарной станции. Мы загружали вагоны, которые шли на фронт. Грузили мешки с мукой, с сухарями, теплыми вещами, даже с мелкими наколотыми дровами для буржуек. Наступала осень. Листья деревьев желтели и падали на землю, покрывая ее желтовато-оранжевым ковром.
Но и до нас дошла очередь. За нами приехали «наниматели». Их было двое, и предстояло им сопровождать нас до конечного пункта. Старший был командиром среднего звена. Вторым сопровождающим был младший командир-старшина. На его голове залихватски сидела бескозырка с надписью «Громкий». Как я уже позже узнал, что по форме старшина должен носить фуражку со звездой. Когда я сам получил звание старшины 1-ой статьи, то носил и фуражку, и традиционную бескозырку. Устав это не запрещал.